Антрополатрия и человеколюбие, как точки экстремума антроподицеи К.Н.Леонтьева Роман Гоголев, Нижний Новгород
    Антроподицея и теодицея К.Н. Леонтьева...как основополагающие категории его философии истории
    Тема Возрождения получает обновлённое звучание в творчестве Леонтьева после его "обращения и жизни на святой Афонской горе". Ренессанс для мыслителя теперь не только блистательная эпоха, которую привыкли называть Возрождением, но которую точнее назвать эпохой сложного цветения Запада, это "эпоха многообразного и глубокого развития, объединенного в высшем духовном и государственном единстве всего или частей", это время и высшего напряжения личности, "многообразного гармоничного творчества" [6; 95]. Однако для Леонтьева, как и для человека раннего Возрождения, аморализм, макиавеллизм, "освобождение мысли, презрение к авторитетам, cнятие оков с личности" [178; 366], в отличие, например, от Ницше, было лишь следствием, частным эпизодом более глубокого явления. Именно "многосторонняя сила личности или односторонняя доблесть её" - сущность феномена Возрождения.
    Современный философ В.В.Бибихин, исследователь Ренессанса, так прорисовывает образ титана Возрождения: "У ренессансного поэта-философа его слава сверху, coelitus, и его доблесть (virtus) не та, что даётся техникой и навыком. Есть достоинство в том чтобы существо, рождённое для усилия как птица для полёта (петрарковское определение человека), без надмения и нелживо, с открытой простотой разыграло свою собственную роль, драму смертного перед лицом бессмертных". "Мир дан не ради покоя, а ради предельного усилия". И поэтому "мужество-доблесть-добротность, virtus, переводимая как добродетель, имеет смысл не "делания добра", а мужества, крайнего напряжения сил, полного развёртывания способностей без уточнения, каких именно и в каких целях, безотносительно к благу-злу в расхожем морализаторском смысле" [74; 25, 485-486] [i].
    Леонтьев представляется чрезвычайно родственным этим титанам ибо и он "отличался вкусами, позывами гигантски-напряжёнными к ultra-биологическому, к жизненно-напряжённому. Его "эстетизм" был синонимичен, или, пожалуй, вытекал, или коренился на антисмертности" [48 {4}; 637]. "Надо крепить себя, меньше думать о благе и больше о силе. Будет сила, будет и кой-какое благо, возможное" [6; 152]. Именно этого напряжения, доблести и не находил Леонтьев среди своих либеральных современников, расслабленных новоевропейской псевдогуманностью, исповедующих "розовое христианство".
    Не стоит слишком упрощать проблему, низводя облик Леонтьева лишь до "ренессансной натуры" (определение С.Л.Франка [253; 421]), ибо философ никогда не разделял гуманистическое понимание-отношение к человеку, которое является безусловным плодом не столько культуры эпохи Возрождения, сколько либеральной новоевропейской гуманности XVIII-XIX вв. Ситуация носит здесь скорее обратный характер: Леонтьев выступает как последовательный противник гуманистического идеала человека, противопоставляя "антрополатрии", человекопоклонничеству христианское человеколюбие. Как проницательно заметил В.В.Зеньковский, "В антропологии Леонтьева мы видим борьбу религиозного понимания человека с тем обыденным в секуляризме его пониманием, которое не ищет высоких задач для человека, не измеряет его ценности в свете вечной жизни, а просто поклоняется человеку вне его отношения к идеалу. ............