Ельцин и Ницше - Практика и философия
    Для России давно уже стало правилом: длительное время размеренного бытия сменяется неожиданно быстрым разрушением всего, на чем стояла жизнь предыдущая. Так было при последнем Романове, то же - и в ельцинской России. Тогда страна с опозданием на век переживала свою французскую революцию, но остановилась на "якобинской диктатуре" и попала в объятия большевиков. Сейчас, совершая попытку открыться и состояться как западная страна, Россия пришла к своему "режиму Директории" - самому продажному и беспринципному режиму эпохи Наполеона.
    Для нас интеграция с Западом необходима: отделившись от него в 1917 году, мы не построили объявленной коммунистической цивилизации, а создали нечто вроде восточной деспотии, схожей с пирамидой Хеопса. Только не с мертвым фараоном внутри, а с живым народом, который высыхал как мумия. Сегодняшняя попытка для России, видимо, последняя. Другого времени не будет - мир, интегрируясь, необратимо меняется. Чтобы не развалиться в таком транснациональном мире, нужна большая духовная целостность. Она поможет не только занять свое место в западном сообществе, но и уцелеть в нем - за возвращение в Европу мы не должны заплатить ценой саморазрушения.
    Западная модель развития, похоже, более соответствует природе России и перевешивает какие бы то ни было ее отличия и особенности. Они, конечно, существуют. Мы все же не соответствуем традиционному образу европейской страны: небольшой по территории, привычно ухоженной, с законопослушным населением, с христианством, пережившим реформацию. Россия слишком велика, с народом стихийных нравов, с чиновным воровством и общим запустением. Вместо реформации мы перенесли прививку свирепого атеизма, и от православия в нас осталось странное, на чуждый взгляд, равнодушие к материальному.
    Теперь мы - как мечтающие завоевать столицу провинциалы, надеющиеся лишь на себя. Однако ныне собственное рвение завело нас в тупик, и, не использовав открывшиеся десять лет назад возможности, опять не знаем, как жить. Понесенные потери и переносимые унижения вызывают сострадание - чувство, глубоко присущее русским. Вспомним страстное признание Белинского: "Если бы мне и удалось взлезть на верхнюю ступень лестницы развития - я и там бы попросил вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории; иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головой". Понимание необходимости изменения России и отмирания слабого, того, что обречено, не умаляет нашего сострадания.
    Христианство, разрешая эту дилемму, взывает к человеческому милосердию. Однако, следуя только этой логике, мы попадаем в новую ловушку: чем сильнее жалеть слабых и отдавать им более возможного, тем вероятнее равенство в нищете и опасность общего упадка - энергии нации может не хватить на развитие. Христианство не в состоянии разрешить это противоречие, и до конца следовать его постулатам не удается никому. Предчувствуя опасность гибельного бессилия, Фридрих Ницше противопоставил ему понятие силы и создал образ сверхчеловека как символ человеческой мощи. Когда сила спасительна, она становится христианской. В этом философия Ницше смыкается с учением Христа: в спасительной силе именно в христианском смысле есть и справедливость, и право. ............