Лингвистическая катастрофа
    Где опасность, там и спасение.
    Фридрих Гельдерлин
    Из некоторых психофизиологических экспериментов следует, что реакции человека на многие, существенно важные внешние раздражители медленнее примерно на 1 секунду аналогичных реакций животного. Возможно, что причина этой основополагающей задержки, или паузы, - скрытая речевая деятельность. Вспомним в этой связи рассуждения Э. Кассирера о наличии в человеке между системой стимулов и реакций символической системы, которая является причиной разрывов, запаздываний, аналогичные пассажи у Лотмана в "Культуре и взрыве", идеи Сеченова о связи торможения и сознания, идеи Павлова о специфике второй сигнальной системы, блестящую теорию тормозной доминанты Б. Поршнева, исследования Фромма о причинах человеческой деструктивности, теорию внутренней речи Выготского и пр.
    Если мы примем эту гипотезу как рабочую, то сразу получаем некоторые важные результаты, которые переводят нашу проблематику в область экзистенциальной антропологии. Гипотеза скрытой языковой деятельности, наличие в нас языковой, символической, знаковой "пленки", приводит к представлению о нашей позиции в мире как о позиции фундаментально опосредованной, а следовательно - принципиально проблематичной и вопросительной. Язык как бы вынуждает нас останавливаться и осуществлять свой выбор там, где "раньше" это без запинок делал "инстинкт".
    "Непосредственная" же, т.е. до-языковая, позиция остается как бы "позади", "за спиной" человека, хотя и соприсутствует в нем как уровень его "животной" телесности. И это соприсутствие, заметим, носит конститутивный характер для понимания фундаментальной человеческой ситуации, которую мы и называем лингвистической катастрофой.
    Изменение онтологической позиции при переходе от "пред-человеческого" состояния (постоянным представителем которого в человеке является его телесность, его младенческий, а может быть, и внутриутробный, досознательный опыт) к собственно человеческому и парадоксальное удержание "нечеловеческого" и "человеческого" вместе носит фундаментальный характер и представляет собой некую первичную, элементарную человеческую ситуацию. Эта ситуация, в силу своей первичности в принципе неустранима, пока мы говорим о человеке как носителе своего тела и языка, речевого сознания. Эта ситуация является границей, строго очерчивающей поле собственно человеческой проблематики.
    В упомянутом секундном просвете, в этой временной "трещине" рождается человеческая историчность. Здесь как бы свернута вся история человека, но свернута не в смысле ее предопределенности, а как некое поле вероятностей, некий набор возможных состояний, среди которых может осуществляться исторический выбор. Но вероятность истории, это бесконечное поле возможностей, есть хоть и неопределенный, но все же неким специфическим образом ограниченный "набор состояний" - и ограничен он именно упомянутой антропологической ситуацией. Человек по своей структуре как бы абсолютно свободен, но эта свобода все же имеет границу. А именно: он не может вернуться в "непосредственность" до-языкового бытия, пока к нему применимо понятие "человек". Вернее, такая возможность ему, конечно, предоставлена, но ее радикальность как раз и очерчивает логический предел человеческой экзистенции: возвращение в "непосредственность" и "тотальность" бытия осуществима, пожалуйста, но только ценой языковой деятельности. ............