Материализм и атеизм Белинского И.Вороницын
    В марте 1841 года, ознакомившись с выдержками из напечатанных в "Галльских летописях" статей левых гегельянцев, Белинский говорит, что он давно уже подозревал, что "философия Гегеля - только момент, хотя и великий, но что абсолютность ее результатов ни к (непечатное выражение) не годится, что лучше умереть, чем помириться с ними". Этими словами он устанавливает тот факт, что преодоление абсолютного и консервативного гегельянства и переход на диалектическую точку зрения происходили у него постепенно, еще тогда, когда он пел дифирамбы самодержавию, православию и крепостному рабству. Этот переходный период был довольно продолжительным и весьма тягостным, так как переживал его Белинский в полном духовном одиночестве и совершенно самостоятельно. Никакой друг, хотя бы тот же Мишель Бакунин, не явился перед ним с новой книгой откровения в руках и никакая новая теория не облегчила тяжелых мук рождения его нового мировоззрения. Тем более ценны для нас достижения ума Белинского и тем больше оснований имеем мы восхищаться им.
    Новая позиция, которую прочно занимает Белинский с самого начала 40-х гг., определяется отрицательным отношением к российской действительности во имя конкретного идеала. Он снова загорается героическими порывами, но этот свой героизм теперь он не назвал бы абстрактным, как не назвал бы свою новую вражду к действительности дикой.
    "Действительность - это палач!" - говорит он и выражает этими словами не только свое общее и теоретическое отношение, но и свое личное ощущение. В вечных тисках материальной нужды, терзаемый без конца тем бесправным режимом, который на нем, как на литераторе, отражался особенно сильно, он революционизируется с каждым годом, с каждым месяцем все больше. Из прекраснодушной помещичьей и купеческой полуазиатской Москвы он в 1839 году переселился в Петербург, бюрократический, чиновный и полуевропейский. Здесь практика русской действительности резким контрастом выступила против идеалистической теории. Хотя и в Москве сомнения в истинности его построений довольно часто закрадывались к нему в душу, но там для них было слишком мало данных. В Питере факты толпой накинулись на него. "Петербург был для меня страшною скалою, о которую больно стукнулось мое прекраснодушие", - пишет он вскоре по переезде одному из своих друзей. "Досада, злость, желчь, апатия, бешенство" - преобладают в нем. "В Питер бы вас, дураков, - там бы вы узнали, что такое российская действительность", - со злобою говорит он, обращаясь к оставшимся в Москве друзьям. И в разговоре с Герценом, возмущавшимся его статьей о Бородинской годовщине, он признает это влияние петербурских условий: "Три-четыре месяца в Петербурге меня лучше убедили, чем все доводы". Герцен говорит даже, что уже через месяц по приезде в Петербург, Белинский заткнул за пояс самого Анахарсиса Клоотса.
    Вполне естественно, что при подобном настроении он рвет и мечет во всех случаях, когда сталкивается с тем самым подчинением "гнусной действительности", которые еще так недавно сам освящал. Вот сообщаемый тем же Герценом случай из его жизни, относящийся к этому же времени.
    "Раз приходит он обедать к одному литератору на Страстной неделе; подают постные блюда. - Давно ли - спрашивает он - вы сделались так богомольны? - Мы едим - отвечает литератор - постное просто-напросто для людей" - Для людей? - спросил Белинский и побледнел - для людей? повторил он и бросил свое место. ............