Часть полного текста документа:С. Зонтаг Мысль как страсть Мысль как страсть Сьюзен Зонтаг Не могу я стать скромным, слишком на многое чешутся руки; прежние ответы рассыпаются в прах, к новым мы не приблизились ни на йоту. Вот я и принимаюсь за все сразу, будто в моем распоряжении сто летℑ1. Канетти, 1945 В венской речи на пятидесятилетие Германа Броха11, в ноябре 1936 года, Элиас Канетти22 решительно поднимает несколько наиболее характерных собственных тем и дает лучший образец признательной дани, которую один художник когда-либо приносил другому. Что здесь открывается, это границы так называемой преемственности. Находя у Броха необходимые черты настоящего писателя -- он оригинален, он выражает свое время и, вместе с тем, противостоит своему времени, -- Канетти очерчивает рамки, которым следует сам. Поздравляя Броха с пятидесятилетием (оратору было тогда тридцать один) и называя этот возраст самой серединой отпущенной человеку жизни, Канетти признается в той ненависти к смерти и жажде долголетия, которыми отмечен и его труд. Славя интеллектуальную неутолимость Броха, любуясь зрелищем его раскованного ума, Канетти выдает ровно такую же собственную ненасытность. Великодушием поздравительных слов Канетти добавляет к этому портрету писателя как благородного соперника своего времени еще одну черту: дар столь же благородного восхищения. Хвала Броху немало говорит о моральной безупречности, бескомпромиссности, к которым стремится Канетти, и о его тяге к недюжинным, даже подавляющим образцам. В 19б5-м Канетти вспоминает приступы восхищения, которое накатывало на него, венского студента, в двадцатые, и далее отстаивает необходимость для каждого серьезного писателя хотя бы на время оказаться в рабской зависимости от чужого авторитета: эссе о Краусе на самом деле посвящено этическому смыслу восхищения. Канетти рад вызову достойного врага (некоторых "врагов" -- Гоббса, де Местра -- Канетти причисляет к любимым авторам); недостижимая, превосходящая силы мер-ка только удесятеряет его пыл. О Кафке, самом неотступном предмете своего восхищения, Канетти замечает: "Читая его, делаешься лучше, но не раздуваешься от гордости за это". В своем отношении к долгу и удовольствию восхищаться другими Канетти до того чистосердечен, а его чувство писательского призвания до того обострено, что скромность -- рука об руку с гордостью -- делают его до предела поглощенным собой, но на особый, как бы уже безличный манер. Его забота -- всегда быть тем, кем он сам мог бы восхищаться. Это сквозной мотив книги "Область человеческого" -- избранного из записных книжек, которые он вел между 1942 и 1972 годами, когда готовил и писал главный свой труд "Масса и власть" (вышедшую в 1960-м). В этих набросках Канетти непрестанно подхлестывает себя примерами великих умерших, снова и снова проверяя в уме необходимость взваленной на себя ноши, следя за температурой мысли и содрогаясь от ужаса при виде того, как с календаря слетают листок за листком. С этим самопоглощенным и великодушным восхищением неразлучны другие черты: страх оказаться недостаточно напористым или честолюбивым, нелюбовь к сугубо личному (признак сильной личности, замечает Канетти, это тяга к надличному), отказ себя жалеть. В первом томе своей автобиографии, книге "Язык-освободитель" (1977), Канетти отбирает из жизни для повествования именно то, чем восхищался, на чем учился. ............ |