Часть полного текста документа:Вальтер Беньямин. Берлинская хроника. Вальтер Беньямин. БЕРЛИНСКАЯ ХРОНИКА Моему дорогому Стефану А теперь я хочу вызвать тех, кто ввел меня в город. Ведь именно ребенку, растущему в одиноких играх неподалеку от центра, нужны проводники для знакомства с окрестностями - для меня же, сына состоятельных буржуа, первыми такими проводниками были, конечно, няни. Они водили меня в зоосад - хоть он и всплывает в памяти много позже, с грохочущими военными оркестрами и с "аллеей Скандалов" (так окрестил этот променад югендстиль) - а если не в зоосад, то в Тиргартен. Думаю, что первой "улицей", которую я открыл для себя таким образом, первой улицей, где я потерял ощущение дома и привычного уюта и почувствовал себя брошенным на произвол судьбы среди витрин и опасных перекрестков, была Шиль-штрассе - мне легко представляется, что она изменилась меньше остальных улиц берлинского Запада; даже сегодня я смог бы запечатлеть смутно вырисовывающуюся в тумане сцену спасения "братишки" |"Bruderchens"]. Путь в Тиргартен лежал через Геркулесов мост, чей небольшой подъем был, должно быть, первым в жизни ребенка холмом, - знакомство происходило под прекрасными боками каменных львов, высившихся над ним. А в конце Бендлер-штрассе начинался лабиринт, и не без Ариадны - он окружал Фридриха Вильгельма III и императрицу Луизу, что возвышались посреди клумб на постаменте с картинами из истории империи, будто окаменев под чарами волшебных фигур, которые выписывал в песке небольшой ручей. Мой взгляд устремлялся не на сами изваяния, а на постамент, потому как то, что разыгрывалось на картинах, было ближе по расстоянию, хоть и менее понятно по своему контексту. Но и по сей день, глядя на ничем не примечательный, вполне заурядный внешний двор на Тиргартен-штрассе, где ничто не выдает того, что ты стоишь лишь в метрах от самого странного места и городе, я снова уверяюсь в особом значении лабиринта Гогенцоллернов. Тогда он, разумеется, более чем точно соответствовал ожидавшему за ним, ибо наверняка здесь или неподалеку располагалась обитель той самой Ариадны, вблизи которой я впервые познал - чтоб уж никогда не забыть - то, что сделало для меня понятным слово, вряд ли известное мне в неполные три года: любовь. 166 моя гувернантка, а с ее появлением исчезает то, что я любил. Вероятно, нельзя по-настояшему овладеть тем, перед чем ты хоть раз не был бессилен, а согласившись с этим, необходимо также признать, что бессилие залегает не до или в начале усилий по овладению предметом, но в самой его сердцевине. Так вот, я подхожу к сердцевине моей жизни с Берлином, от позднего детства до поступления в университет: к бессилию перед городом. У этого бессилия было два источника. Прежде всего, мое скверное чувство ориентации. Если умение различать право и лево вошло в мою плоть и кровь лишь на тридцатом году жизни, и читать карту города я научился тогда же, то осознавал я это отнюдь не до конца, и если что-то могло еще более усилить мое нежелание замечать свою беспомощность, так это упорство, с которым мать тыкала меня в нее носом. На мать я возлагаю ответственность за неумение и по сей день сварить чашки кофе; ее склонности превращать мельчайшие детали поведения в тесты на приспособленность к практической жизни обязан я той мечтательной непокорности, с которой сопровождал ее по редко хоженным мной улицам центра. ............ |