Фигура повтора: философ Николай Федоров и его литературные прототипы М. Эпштейн
    "Писчая страсть - точка соприкосновения Мышкина и Башмачкина, от которой оба героя движутся в противоположные стороны... Ужасающий своим убожеством гоголевский персонаж оборачивается (в духе тыняновского "пародийного выверта") трагически возвышенной фигурой князя Мышкина; ограниченный и жалкий человечек, никому не нужная жертва предстает одним из тех "нищих духом", которые и составляют "соль земли"... Вряд ли в какой-либо другой литературе мира так коротка дистанция между ее полюсами, между самым ничтожным и самым величественным ее героями, которые представляют здесь, по сути, вариацию одного типа"1.
    Мы рассмотрим далее метаморфозу этого важного для русской культуры типа убогого праведника, переписчика-спасителя - типа, который перерастает собственно литературные рамки и обретает черты исторической личности. Обычно говорят о жизненных прототипах того или иного литературного персонажа. Но бывает и наоборот: реальное лицо, прежде чем зажить самостоятельной жизнью, как бы проходит основательную проработку в литературе, составляется из элементов воображения - и потом уже отделяется от своего художественного прототипа и вступает в историю. Литературная основа, как правило, легко проступает в таких исторических лицах: не успев умереть, они уже становятся мифом, - подобно тому, как были персонажами, еще не успев по-настоящему родиться.
    Казалось бы, что может быть общего между Николаем Федоровичем Федоровым (1829-1903), великим мыслителем, родоначальником русского космизма, - и Акакием Акакиевичем Башмачкиным (1790-1830-е?), самым маленьким из "маленьких людей" русской литературы? Федоров задал масштаб космическим дерзаниям и теургическим опытам ХХ столетия, а может быть, и третьего тысячелетия. Победа над смертью, воскрешение "праха отцов", овладение силами природы, расселение человечества по всей вселенной... Башмачкин же своими подслеповатыми глазами мало что видел дальше своей потертой шинели и редко произносил что-нибудь более вразумительное, чем "это, право, совершенно того", - ничтожный чиновник, переписчик чужих бумаг, "существо... никому не дорогое, ни для кого не интересное"... С одной стороны, всеохватная "философия общего дела", с другой - "этаково-то дело этакое" (один из любимых оборотов Акакия Акакиевича).
    И тем не менее есть множество черточек, по видимости мелких и случайных, которые символически связывают великана и лилипута, а может быть, образуют и историческую преемственность одного типа, условно говоря, "переписчика", который в своем восхождении становится "воскресителем". Общее между ними - фигура повтора, столь значимая для русской культуры, которая и в XIX веке сохраняет черты средневековой "эстетики тождества" (термин Ю. М. Лотмана). Воскрешать - значит переписывать "во плоти", воспроизводить уже не символические начертания мыслей, а телесное бытие людей. Мы рассмотрим "повторы", окружающие фигуру мыслителя-пророка Н. Федорова, в нескольких планах: имя и запечатленное в нем отношение к предкам; культурно-бытовой этикет мыслителя по отношению к его литературным прототипам; "общее дело" воскрешения в связи с делом переписчика и библиотекаря; оживление мертвецов у Федорова и Гоголя и его демонический подтекст...
    Данная статья только набрасывает эскизно те мотивы, которые, по сути, требуют гораздо более обстоятельного изложения. ............